На днях в издательстве «Время» вышла книга «Дневник больничного охранника». Ее можно купить, например, в книжном магазине Москва. Предисловие к книге уже было опубликовано на Переменах. А теперь фрагмент самого дневника. Из аннотации книги: «Дневник больничного охранника» — это хроника приемного отделения одной московской больницы, через которое перед глазами её автора прошли, наверное, тысячи человеческих судеб.

Это документ, свидетельство о реальных событиях и в чем-то о реальном дне жизни, тогда как дном жизни оказывается всякий пятачок земной тверди, где люди лишаются опоры в самих себе. Между «Мертвым домом» Достоевского и «Колымскими рассказами» Шаламова прошло ровно сто лет, и легко догадаться, сравнивая данные этих двух контрольных точек, какой путь прошло русское общество, в какую сторону двигалось… От «Ракового корпуса» Солженицына до «Дневника больничного охранника» Олега Павлова — дистанция всего в полвека».

Врач, которая в приёмном, дежурный терапевт положила в нашу больницу сына: у него язва. Ну, и обеспокоилась вопросом смертности, полезла в книги по «учёту умерших», обнаружив, что смертность в больнице: на четыреста поступивших двести умерших. Ещё выяснила, что у нас ежемесячно умирают из общей массы двадцать молодых, до тридцати лет. Ощущение жутковатое: как будто больница план какой-то ежемесячно выполняет. Сколько же я видел здесь смертей… Видели ли вы, как умирают люди? В больнице это видишь, как будто оказался на войне, только она другая, безмолвная. Сражаются, кто мужественно, кто без всякой надежды – и всё равно все когда-то обречены погибнуть.

Девушка умерла, больная СПИДом. Поступала в терапию, но что она инфицированная выяснилось как-то вдруг – и по приёмному пополз слух… СПИД, СПИД… Все слышали – а никто не видел. Молодого охранника наши девки, медсёстры, упросили разрешить на неё в морге посмотреть. Дурак, устроил экскурсию. Развязал пакет – а в нем: крови почему-то полно и она выплеснулась наружу… Визг, крики. Но испугались, что инфицированная, а не самого вида крови.

Привезли старика с истощением. Всё время просился домой, упирался. Его помыли, чего он не хотел. Медбрат бил его в грудину, со злости, что пытается подняться с каталки. Этот Альфред, его сразу стали называть Аликом, всё время что-то пытался сказать, но услышать его уже было невозможно: ртом двигает, мучается, а ничего кроме свистящего хрипа не слышно. Я его наугад спросил, может, хочет домой – и он удивлённо закивал головой. Я был единственным человеком, кто его услышал. А потом его положили в отделение, хотя говорили, что везут домой. Вечером он умер, а дома у него вроде как и не было – его же привезли с истощением, и со следами, будто рёбра свинцовые – похоже, что палкой лупили.

Позвонили из реанимации и вызвали забирать труп. Кто-то сказал, что умер старик, который только успел поступить в больницу и его даже свезли в неврологию, а там не взяли, послали в реанимацию, а он и умер по дороге. На полпути умер. Я чего-то медлил, ждал напарника, чтобы вдвоём управиться . Спустя какое-то время явились в приёмное запыхавшиеся женщины: бабка, ее дочь и девушка, сказали, что им надо в реанимацию, что больного туда из неврологии перевели. Я вдруг понял, что это они о старике, который помер. А у меня уж на столе лежал на него сопроводок, чтоб спускать в подвал. Спросил, время затягивая, фамилию. Говорят, Антипов. Я краешком глаза поглядел на сопроводок – и там Антипов. Я сказал пройти дочери, ничего не сказав о смерти, а жену и внучку вроде как не пропустил, сказал, что в реанимацию запрещается входить помногу. Женщины засуетились, собрали наскоро ему пакет, где ложка, вилка, минеральная вода и всякое такое – и дочь ушла. Бабка с внучкой переговаривались. А мне сделалось удивительно: хоть я и знал, что он умер, но для них он был живым. Сказать о смерти, так вот, с порога, я не смог. Но минут десять он для них ещё был живой. В те десять минут я больше всего боялся, что появится мой напарник и надо будет идти за трупом, и всё вдруг станет понятным. Времени прошло столько, что женщина уже должна была узнать о смерти отца. Теперь отсчёт начинался совсем по другому времени, по её горю, которое я пережить не мог, а как бы поминутно для себя отсчитывал, что вот сейчас она появится в приёмном, и на глазах моих как бы произойдёт эта смерть, о которой я знал только по бумажке. И вот она спустилась в приёмное. Старуха всё поняла по её лицу и заплакала, они обнялись. Только девушка не плакала, а была испугана и сидела бездвижно вытаращив глазки. Прошла ещё минута – и все уже смирились с этой смертью, она прошла невидимо сквозь них. Что-то их будто бы и утешило, не понять, правда, что. Может, старик, долго мучился, и понимали они событие как избавленье его от мучений. Но над ними витала всё-то время его душа, и утешенье, как мне чудилось, исходило именно от этой души, потому что все они вдруг стали добрее, нежней…. А потом спустя время пришёл мой напарник, и мы побрели за каталкой, припозднившись, и вывезли из реанимации труп старика.

Пришёл пьяненький паренёк, с передачкой, просился к матери, но его не пустили, потому что не пускают в пьяном виде. Я его потом видел. Он сидел на асфальте у входа в больницу, как пьяные обычно сидят, ноги врозь, голова свисает, и никуда не уходил, точно ему и некуда было идти.

Обычно это бывает так: входят трое, а то и больше, самого опущенного изгойского вида, которых отбросами жизни называют, из них один, поприличней: такие всегда у них за главного, на ком хоть пиджак или рубашка, а не майка… Подходит к охраннику и уважительно, ещё издалека спрашивают, будто разрешенья, принимают ли в больнице кровь. У нас не принимают, пункт переливания есть на Пироговке – туда и отсылаем. Они, когда узнают точный адрес, радуются, почти бегут, вот как за бутылкой. Сдадут кровь, получат денег, купят выпивку: получается, двести граммов крови меняют на литр водки. То есть буквально, продать им нечего, достать денег неоткуда и вот водка получается всё одно, что кровь. Только кровь они выливают из себя, а водку вливают. Кому-то их пьяная кровь спасает жизнь. Кровь – этот сок жизни, оказывается таким суть бесцветным, что от пьяницы её можно перелить, скажем, инженеру, от женщины к мужчине. Раньше алкаши сдавали бутылки, теперь с бутылками их опережают обнищавшие пенсионерки, и потому сдают они кровь. Вот также я помню, бомжи, алкаши заходили в стоматологию и спрашивали не принимают ли коронки с зубами, может, кому-то нужно, при том зубы у них ещё были во рту и те, кто мог позариться взять по дешёвке золото, кому могло оказаться нужным, должны были бы их выдирать, а не готовенькими получать.

Умер старичок. Сопалатник, молодой парень, дожидавшийся в холле, сказал – на радостях, что освободилась палата – «Ну наконец-то…» Но было удивительно, ведь много или мало пролежал же он с этим старичком, сжился, и вот не проходит часу, как он уже радуется, что вывозят из палаты труп, но никак не задумывается, что старичок этот был только-только живой, и не шевельнётся в нём даже жалости, будто вывозят мешавшую какую-то штуковину, без которой в палате станет гораздо удобней ему, пареньку этому, лежать. Ещё страшней подумать, что старик давно мог надоесть в палате парню и тот мог желать от него освободиться, от духа его, и тому-то теперь и радовался, что наконец-то, нет и духа от старика. Страшно то, что происходят это с людьми в больнице. Что даже в больнице люди могут сделался на десяти квадратных метрах неудобным до смерти. Хотя тут дело больше в молодости этого паренька, в его глупости, а поумнеет, когда поймёт, что придёт и его час, что есть он, этот его смертный час, что и он будет точно так же страдать и умирать.

Ночью подваливает скорая, под самый верх полная арбузов, так что и больному не осталось места, которого везли. Скоропомощные говорят, что где-то у «Парка культуры» омоновцы взяли в оборот торговцев арбузами – это тех, что днём торгуют, а по ночам не спят и горы арбузов сторожат, сваленных прямо-то на асфальт. Торговцев за что-то повязали – и вот гора у метро осталась бесхозная. Омоновцы в шутку тормозят машины и раздают их, кому повезло, бери, сколько увезёшь. Или это так они над торговцами нерусскими решили поизмываться. Вот и скорую эту тормознули, и нагрузилась бригада под самую крышку – так что сами уже подарили пяток арбузов нам. Часа не прошло, как новая скорая подваливает – и в той опять арбузы. Привезли батюшку, попа с астмой. Он как есть в рясе да при кресте – и при арбузе. Прихватил большой арбуз, хоть и задыхается, тащит с собой, и ему повезло. Скоропомощные смеются, говорят у метро уж настоящее мародёрство, народу сбежалось, и откуда только, и чуть не с мешками, и арбузы тащат. А омоновцы сторожат, приглядывают, чтоб все до одного растащили, чтоб ничего не осталось. Даже батюшка арбуз взял, не удержался, согрешил. Когда вспоминали в приёмном ту ночь, то всегда так потом и говорили: «Даже батюшка взял себе арбуз.»

Выписывают женщину, которая два года лежала у нас… Муж её, пьяный, но от счастья – уговорил выпить с ним коньяка. Переживал, что оставляет жену ещё на одну ночь в больнице. Всё это время навещал каждый день. А случилось вот что: соломинка попала в лёгкое. Гуляли на даче по полю, сорвала сухую травинку – хотела вкус её почувствовать и что он всё время вспоминал: как будто поперхнулась. Дальше острый абсцесс и гангрена легких… Два года между жизнью и смертью.

Опущенный мужичок в женском платье, что удивительно, из простых работяг: руки, как лопаты, грубые. И платье бабское, как у тёток. Все сразу поняли, что это мужчина переодевшийся, а он строил из себя бабу и никак не сознавался в своей принадлежности к мужскому полу. Поступил по скорой… Только на осмотре у врача, когда ему сказали раздеться, чтобы прослушать стетоскопом, обнаружилось явно, что он мужик, нельзя уж было ему этого отрицать. На нём был лифчик, набитый чёрными тряпками. Врачам говорит: «Положите меня в женскую палату.» Ему в ответ: «Какая ещё женская палата, вы мужчина, а не женщина, хватит дурака валять!» «Нет, я женщина, мне с мужчинами нельзя в одной палате.» «Ну, что ж, снимай штаны, поглядим, какая ты женщина.» «Нет, доктор, не надо, я не хочу быть мужчиной!» «Мало кому чего хочется, у нас больница.» «А тута могут мне пришить женский половой орган?» » Так, вас кажется с астмой привезли… Насчёт органов, это не к нам, у нас другой профиль.» «А гинеколог у вас есть, может меня тута гинеколог осмотреть?» Доктор не сдерживается, кричит сестрам: «Несите мне скальпель, всё отрежу этому мудаку!» «Нет, нет, доктор, я пошутил!» «Тогда сиди. Ещё хоть слово скажешь, отрежу, убью…» Стали делать ему кардиограмму, сказали снять лифчик, он опять: «Я не могу, я стесняюсь своей мужской груди.» Доктор опять хватается, будто б за скальпель: «Всё, грудь отрезается!» «Нет, нет!» – и как мученик –»Хорошо… Я разденуся.» Потом в конце концов отказался он ложиться в больницу, испугался, сказал, что вылечится сам. Оделся в это своё платье, благодарит доктора за осмотр и спрашивает доверительно: «Ну как я в женском, ничего?» – и все гогочут, будто он хотел пошутить. И он смеётся, уходит счастливый, прощается: «Ну вот, ничего вы мне не отрезали, ха-ха, значит, я вам, доктор, понравилася… »

Вывоз умерших из отделений теперь будет оплачиваться сдельно: двадцать тысяч за труп. Завели журнал для учёта «журнал регистрации передвижения трупов по больнице», и там ещё отдельной статьёй «выработка» – кто да сколько отгрузил. И теперь за за этой работой бегают на перегонки самые жадные с проворностью похороных агентов.

Охранники подзаработали неожиданно на морге. Зашёл с улицы торгаш, умолял спасти товар – фрукты. Спасли. Загрузили на ночь в холодильники, благо, пустовали. Теперь думают, как бы это превратить в бизнес, но в тайне от начальства. Деньги смерти не бояться, очень даже любят смерть.

Молоденькие глуповатые девчушки проходят практику от медучилища, всюду суются, всем интересуются, точно бы собачонки, думая, что открывают в каждом засранном больничном углу тайны медицины. К примеру, привезли старуху, и они глядели как на операцию, как ей ставила санитарка клизму – обступив кругом в дюжину человек. И потом минуту или две терпеливо ждали результата. Потому упросили Петрова, чтобы он показал им морг – и побежали за ним вприпрыжку в подвал, будто на карусельку. Пришли разочарованные, ничего не увидели необычного, даже не испугались, хоть надеялись, что увидят что-то страшное – к примеру, покойников, трупы. Однако трупов в морге не оказалось – уже вывезли. Петров показал им, что есть, что осталось в холодильнике: гору ампутированных ног, которые у нас заворачивают точно бы селёдку. Потом скорая подъехала, как потом оказалось — с инсультом, а они выбежали толпой в белых халатах, так что родственники и тот, который лежал, чуть не распрощались про себя с жизнью, когда выбежала им навстречу целая-то толпа людей в белых халатах.

Отгружали труп из реанимации. Девочка. Наркоманка. Маленький комочек и вся жёлтая. Семнадцать лет.

Санитарка. Пьющая, как и все. Разве с работы не согнали её в этой жизни, поломойку. Нельзя ж в санчасти без чистоты, пускай тебе и пьянь полы намывает. Пьянь-то, она даже усерднее работает, будто свою нечистоту отдраивает.

Вот говорят – «ранил в сердце», «ранить сердце», а ведь это неправда. Если нанести ему хоть маленькую ранку, хоть царапнет, то не станет его, сердца-то.

Медсестра заразилась в своём отделение туберкулёзом: уволили.

Когда шагаешь, особенно ночью, по извилинам больничных коридоров, чувствуешь себя так, будто очутился внутри гигантского мозга – и он мёртв.

В отделение один ждёт выписку, уходит, счастливый, домой; другой только поступил – и впереди неизвестность; тут же ожидает женщина – уволилась с работы, так как ухаживает за умирающей матерью, которая лежит здесь, уже месяц без надежд на выздравление; и всё в одну минуту, на одном маленьком пятачке. Самое печальное: ты выписываешься – и как это всегда у нас бывает, в больничной нашей тесноте, тут же приходит на твою койку новенький, только поступивший, с той же болезнью или ещё хуже – и он моложе тебя, порой, совсем мальчик, его очередь пришла.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>